«Про уродов и людей», «Брат», «Жмурки», «Война», «Мне не больно», «Груз-200», «Морфий»… сколько разных фильмов снял Балабанов, и ни одного пустого, ни одного никчемного.
Вот случай удивительной естественности творчества – Балабанов снимает так, как будто к искусству нет никаких внешних требований и заказов. Солидные менеджеры, вооружившись супертехникой, просчитывают, что сегодня хотят видеть дикари с попкорном, усевшись в кинотеатре, – но все подсчеты идут почему-то мимо кассы. А чудак Балабанов сочиняет историю про старого контуженого якута, и это смотрится на одном дыхании. Не важно, какие у «Кочегара» будут сборы в деньгах, – он соберет людские души. Фильм волнует своей изысканной тоской, трагической иронией и художественной силой. Он словно создан из другой материи, чем подавляющее большинство современных картин, и недаром, наверное, Балабанов по-прежнему снимает на пленку, а не на цифру. Его кинематограф – это «художественный промысел», чудачество, хранящее тепло рук и дыхания. Что-то коряво-самодельное и при этом поразительно стильное.
Незаметно для себя, с первых кадров, где ничего особенного не происходит – кто-то куда-то идет, звучит печальная гитара Дидюли, видны панорамы города, – зритель втягивается внутрь картины. Заснеженный промышленный пейзаж на свой лад красив, как и убогая кочегарка по-своему уютна. Там сидит за пишущей машинкой вечный кочегар с чеканным лицом (Михаил Скрябин). В багровых отблесках адского пламени он похож скорее на индейца племени майя. Бывший афганец, Герой Советского Союза, наш якут величав и трогателен, как осколок погибшей цивилизации. Эта цивилизация, которой он когда-то служил, провозглашала братство народов, бескорыстие и взаимопомощь. А теперь озверевшие люди стали Кабанами и Бизонами, обратились в нелюдей, в бандитов-беспредельщиков и сжигают в печи трупы убиенных. Кочегару бесстыдно врут, что это плохие люди, их обязательно надо убить.
Он верит всему – он блаженный, божий человек. Квартиру якут оставил красавице дочке и, чтоб не мешать молодой жизни, приютился на краешке бытия. Дочка эта – хищница, звереныш, щеголяет в якутских мехах, имеет свою долю в меховом промысле. Однако не стесняется выпросить у отца его пенсионные крохи. Она прекрасно себя чувствует в мире, где все в общем «обдирают шкуры» – и с ближнего в том числе. У нее есть молчаливый любовник Бизон, правда, он горазд возделывать не одну ниву и с тем же ярым усердием, без единого слова, обрабатывает дочку своего босса. (Бизон – профессиональный убийца, а босс его, тоже бывший афганец и друг нашего якута – бандит.)
Жизнь идет своим чередом: трупы весело горят в жерле печи, девахи по очереди жарко стонут в объятиях Бизона, а якут выстукивает на машинке рассказ про хайлака – русского ссыльного, который поселился в якутской деревне и убил хозяина, изнасиловав хозяйку. Он читал когда-то этот поразивший его рассказ и теперь пытается вспомнить…
И подарит якут своей доченьке немодные желтые туфельки-лакиши. И закажет злая дочка босса убийство соперницы. И пойдет Бизон и не моргнув зарежет девушку. И привезут ее тело сжигать в кочегарку, и упадет к ногам якута та самая желтая туфелька. И поймет он, что вокруг него – бесстыдные твари и обманщики. И встанет якут, и наденет якут форму и ордена! Сбросит жалкую маску убогого и блаженного. Превратится в героя.
И пойдет всех мочить, ясное дело. За дочку, за себя, за тех, кого сожгли в печи, за обман доверия, за то, что были великороссы людьми, а стали беспредельщиками. Кучей грязного мусора. Язвой земли. Проклятием мира… Короче, хайлаками!
Если бы это снял кто другой, а не чистый, честный и патологически русский Балабанов, можно было бы и возразить. Но тут не поспоришь – перед нами не какая-то «русофобия» стороннего человека, а глубокий, тоскливый стон изнутри: что ж вы наделали, братцы-сволочи! 90-е годы для Балабанова – время чудовищного преступления, совершенного сообща, всем миром. Время, когда беспредел стал нормой жизни. Жирный «глянец» нулевых годов пророс на этой пропитанной кровью почве и словно бы забыл обо всем. Дескать, ах, эти лихие девяностые…
Балабанов же – художник, и пепел 90-х «стучит в его сердце». Но у него «чувство жизни» развито столь же сильно, как и «чувство кино». Поэтому он сочиняет мрачную и красивую балладу о якуте, о желтой туфельке и русском беспределе, чтобы из мерзости жизни получилось хоть что-то путное.
И что-то путное получается. Фильм поразительно немногословен (десятка четыре фраз), прекрасно выстроен (ничего лишнего) и буквально обволакивает своей кладбищенской поэтичностью. Ведь есть своя красота в треснувшем надгробии, в заброшенной могиле, проросшей сорняками, в луче солнца, упавшем на прогнивший деревянный крест. Есть красота и в печальной, больной душе кинорежиссера, полюбившей старенького, худого и безумного якута, которого обманули и предали – сытые, здоровые, наглые. Не будет им Царства Небесного. Гореть всем беспредельщикам в аду! А там будет пожарче, чем в кочегарке 90-х, хотя, конечно, это пламя раздувал один черт.