11 ноября исполняется 190 лет со дня рождения Фёдора Михайловича Достоевского, самого читаемого в мире русского писателя. Главного выразителя русскости как за рубежом, так и в самой России. Споры о нём ведутся на высшем политическом уровне. Рогозин называет его «учителем нации». А Чубайс признаётся в «почти физической ненависти к этому человеку». Ницше писал, что Достоевский – единственный психолог, у которого он мог кое-чему поучиться. В литературоведении Достоевский считается ярчайшим представителем «рефлексивной» школы: его герои не подчинены логике повествования, выходят из-под власти писателя и ведут себя самым парадоксальным образом.
Собеседник «АН» – президент Фонда Достоевского, профессор, писатель, поэт, историк Игорь ВОЛГИН.
Благодарные бесы
– Почему мы до сих пор воспринимаем Достоевского не как припорошенного музейной пылью классика, а как писателя остро злободневного, едва ли не нашего современника?
– Это тоже вечный, то есть существующий уже более века, русский вопрос. Наш Серебряный век «вдруг» открывает для себя автора «Идиота» как своего эстетического предшественника, проложившего пути новому искусству. Первая русская революция узнаёт себя в откровениях его героев, недаром Дмитрий Мережковский пишет о нём: «Пророк русской революции». Октябрьский переворот и последующие события вызывают к жизни байку о якобы предложенной старым профессором надписи на памятнике, который задумали воздвигнуть большевики: «Фёдору Михайловичу Достоевскому от благодарных бесов». Нынешнее время не без некоторого изумления обнаруживает в произведениях Достоевского собственные – по преимуществу довольно уродские – черты.
Думаю, дело тут не только в пророческом даре, понимаемом как «чистое» предсказание. В конкретных исторических прогнозах Достоевский мог и ошибаться. Например, говоря о грядущем соединении католичества и социализма или уверяя, что в конце концов «Константинополь будет наш». Сила его в том, что он постигал глубинную природу человека, его скрытые, в том числе «бесовские», разрушительные и самоуничтожительные потенции. А люди, как справедливо замечает Воланд, мало изменились – не то что со времён Достоевского, но даже со времён Христа. «Широк человек, надо бы сузить» – именно в этой «широте» Достоевский прозревает до него скрытые, «ультрафиолетовые» части спектра, он – тайновидец нашей национальной ментальности.
– Что можно сказать о перемене политических убеждений Достоевского (после замены смертной казни на заключение), за которую его «кусали» радикально настроенные современники? И неужели писатель полагал, что справедливо был осуждён на каторгу за публичное чтение письма Белинского к Гоголю?
– Достоевский никогда не был революционером в классическом смысле этого слова. Дело петрашевцев называли «процессом о намерениях» – и, заметьте, намерения были самые благородные: освободить крестьян, ограничить цензуру и т.д.
Достоевский пытался «подсказать» власти эволюционный путь, даже находясь в крепости, в одиночном заключении, когда в своих показаниях мягко, но настойчиво указывает начальству на пользу некоторой либерализации режима. «Государство только защищалось, осудив нас», – скажет он позднее. Да, но мера необходимой обороны была явно превышена.
С другой стороны, он был втянут в настоящую конспиративную затею – попытку организовать подпольную типографию. Но этот сюжет – по причине высоких родственных связей отдельных обвиняемых – был практически изъят из дела. Может быть, Достоевский имел в виду свои утопические мечтания, когда говорил: «Нас бы осудил русский народ». И ещё: «Там наверху, Самому Высшему нужно было меня привести в каторгу, чтобы я там что-нибудь узнал». Конечно, это не суицидный синдром: автор «Бедных людей» отнюдь не мечтал об эшафоте. Но, я думаю, тогда его начинало не удовлетворять его писание. Он чувствовал «пробуксовку» и подсознательно влёкся «переменить судьбу», как говорят его каторжники. Ему был необходим новый биографический опыт – опыт страдания. Однажды, шутя, он заметил Владимиру Соловьёву, что если бы тот пошёл на каторгу, из него получился «совсем прекрасный и чистый христианин». Что же касается убеждений, ведь недаром им сказано – идеи меняются, а сердце остаётся одно.
Не пришло время
– По весьма распространённому мнению, Достоевский – писатель достаточно мрачный. А ведь у него были достижения именно в юмористическом жанре. Почему он оставил его?
– Да он никогда его не оставлял! Возьмите «Село Степанчиково» или «Дядюшкин сон» – это в значительной мере комические повести. А в «Бесах», при всех трагических коллизиях этого романа – убийствах, самоубийствах, пожарах – бездна комизма или, если угодно, трагикомизма: и Степан Трофимович Верховенский, и бал гувернанток, да и вся компания «наших»… А бесподобный капитан Лебядкин с его гениальными графоманскими виршами: «Жил на свете таракан – таракан от детства. И потом попал в стакан, полный мухоедства…» Кстати, все поэты-обэриуты (и ранний Заболоцкий, и Хармс, и Олейников) вышли – в преображённом, разумеется, виде – «из шинели» капитана Лебядкина, из этого ущербного, «несчастного» эстетического сознания. Вот вам предвосхищение будущего модерна. Да и «Братья Карамазовы» все проникнуты сократической иронией.
– Достоевский был страстный человек, азартный игрок, мономан. Сказывались ли эти, очевидно, структурные черты его личности на творчестве?
– Он был человеком риска. Смотрите: в возрасте 23 лет, не имея никакого литературного имени и никакого обеспечения, кроме офицерского жалованья, внезапно подаёт в отставку и садится писать «Бедных людей». «А не пристрою романа, так, может быть, и в Неву. Я не переживу смерти моей idee fixe». А если бы не пристроил, если бы не было ошеломляющего успеха? Конечно, он мономан, если иметь в виду его писательство. И потом: ввязываясь в «пропавший заговор», он рискует свободой и, как выясняется, жизнью.
После долголетней отлучки он отваживается вернуться в литературу – и как вернуться! А разве первый его брак – не тот же риск? Человек, лишённый дворянства, недавний каторжник, тянущий в забытом богом Семипалатинске жёсткую армейскую лямку – с очень гадательным видом на будущее. А второй брак? Двадцать пять лет разницы: юная неопытная девушка и сокрушаемый болезнями, задавленный долгами, с очень нелёгким характером литератор. Конечно, риск… И так – всегда. Он пишет «Идиота» и, сообщая А. Майкову о «сверхзадаче» – создать образ положительно прекрасного человека, добавляет: «Рискнул, как на рулетке».
– Существует мнение, что эпилепсия подтачивала талант, и поэтому его обладатель не вполне адекватен…
– Может быть, и подтачивала, но здесь свершилось некое чудо. Творчество Достоевского, несмотря на изнуряющую «священную болезнь», идёт крещендо. «Братья Карамазовы», его последний роман, исполнен необыкновенной творческой мощи. Автор пометил в своей записной тетради: «Болезненные произведения. Но самое здоровье ваше есть уже болезнь. И что можете знать вы в здоровье?»
– Повлиял ли Достоевский на мир, на наше миросозерцание, на нашу историческую судьбу?
– Трудно сказать. С одной стороны, повлиял в огромной степени. В первую очередь на искусство, на литературу. Его творчество для всего человечества – важнейший акт самопознания. «После Достоевского» мы знаем о себе больше, чем раньше. Но с другой стороны, никакие его предупреждения не были услышаны настолько, чтобы они могли повлиять на мировую социальную практику. Но разве то же христианство смогло радикальным образом изменить мир? Смогло ли оно уничтожить все ужасные последствия нелюбви? Как говорила, кажется, Ахматова, христианство на Руси ещё не проповедано. Впрочем, это относится к остальному миру. Так что, возможно, время Достоевского тоже ещё впереди.